ВИКТОР СОСНОРА
УТРО
Думаешь, день занимался с зари? Думай, думай!
Из Кара-Кум прилетел комар и кулаком хватил в окошко.
Встал я из-под одеял и кулаком комара по морде убил.
Как он упал! Как он лежал! —
в брюхе бурлила кровь, лапы лохматы, и с клювом, как аист,
с чьей-то мечтой ледяной на челе, — как мертвец!
Да, смерть — не шуточки утречком, это тебе не жизнь!
Лишь после этого ночь утратила сон, и день — занимался.
В воздухе, как в океане окна, петляли пять самолетов,
с телом как Суламифь — один, и ревели — четыре.
Солнце повисло вниз головой, как мак неслепящий.
Пахло жасмином, или навозом — так, запах как запах.
Шумели кусты ботвы картофеля, а понемножку
между кустами шли — кто куда — две старухи.
Первая: волосы — пар, в кофточке вязи, с косой
из железа, — как смерть.
Бок о бок с ней вторая: в юбке как зонтик,
вела на цепи овец розоворунных
(клевер, щавель, колокольчики, лютики, травки!).
«Мама! — вопили овцы. — Мама!» А пели:
пой-петушок-гребешок, семь соловьев и комарик (не тот, не мертвец!).
Видишь Восход: там стоял камень-валун, белый, как с хоботом слон.
Там по шоссе веселились велосипеды,
вместо колес — монеты серебряными рублями.
А под окошком моим, у колодца-болотца стояло моих два уха,
два часовых в красных касках и с автоматами: «Слушай,
о, слушай!»
Ибо писал я письмо Тебе, и мешала машинка.
А вот за тем облаком в белом — там
спрятались в каплях мои два глаза,
в чудо-бинокли глядя в Москву — в твои глаза,
ибо писал я письмо Тебе только для двух пар глаз — наших.
А над машинкой (мешала машинка!) уста мои были — немость,
чтоб не раскрыться не вовремя, чтоб не лгать.
Лишь торопились пальцы мои, но пальцы лишь буквицы выбивали,
не было в буквах ушей моих, глаз моих, губ,
пальцев моих пульсирующих (о, мешала машинка!),
черная путаница алфавита на белом...
Ибо писал я — письмо Тебе, а оно — лишь письмо, любое.